Четыре урода Апокалипсиса

Уродство притягательней красоты. Люди бродят, скучая, по художественным галереям, но выстраиваются в очереди, чтобы взглянуть на коллекцию Петра Великого – заспиртованных в банках уродцев. И, тем не менее, общество стремится скрывать безобразные проявления человеческой физиологии, которое напоминает нам о нашей животности и, следовательно, смертности: совокупление, испражнение, роды. Человек интуитивно чувствует исходящую от всего этого угрозу.

 

Внутри философских романов Достоевского есть сюжетные вставки, где философия сконцентрирована предельно. Это исповедь Ставрогина в «Бесах», разговор Ивана с Чертом в «Братьях Карамазовых» и исповедь Ипполита в романе «Идиот».

 

Красота спасет мир – так однажды сказал идиот, князь Мышкин. Точнее, на это его высказывание сослался в своей исповеди Ипполит:

«– Правда, князь [Мышкин], что вы раз говорили, что мир спасет красота? Господа, – закричал он [Ипполит] громко всем, – князь утверждает, что мир спасет красота! А я утверждаю, что у него оттого такие игривые мысли, что он теперь влюблен. Господа, князь влюблен; давеча, только что он вошел, я в этом убедился. Не краснейте, князь, мне вас жалко станет. Какая красота спасет мир?»

 

Сам Достоевский различал внутреннюю красоту (доброту) и содомскую (похоть). Однако печальный финал его честного эксперимента с князем Мышкиным, современным Христом, который в конце романа окончательно сош1л с ума, свидетельствует о противоположном: доброта с позиций большинства нормальных людей – это и есть идиотизм. А поскольку безобразное (уродливое) состоит в отклонении от общепринятой нормы, князь Мышкин и был уродом, только не физическим, а нравственным.

 

Но если не красота спасет мир, то что? И от кого вообще его спасать? Согласно взглядам английского философа 17 века Томаса Гоббса государство необходимо, чтобы спасти человека от самого себя, ибо каждый человек - это волк среди таких же волков, как он сам. Думаю, что эта идея работает и в глобальном масштабе, поскольку человек в сущности намного хуже волка. Мы – единственные животные, способные к целенаправленной жестокости ради неё самой, остальные просто очень хотят кушать.

 

Что красиво и что безобразно? Природа, не подвергшаяся изнасилованию человеком, не может быть безобразна в принципе. Сложно вообразить себе уродливый пейзаж. А вот безобразных человейникрв сколько угодно, не говоря уже о гигантских свалках отходов человеческой жизнедеятельности, включая кладбища. Что касается уродливых пресмыкающихся или насекомых, то они нам представляются некрасивыми в силу того, что максимально отличаются от нас. А вот кошки симпатичны, потому что очень на нас похожи. В конечном счете прихожу к выводу, что по части уродливости вне конкуренции человек с его разнообразным говном.

 

А как же прекрасная половина человечества? В период обеспечения продолжения рода они, как правило, предельно привлекательны, как яркие цветы, которые нуждаются в опылении насекомыми с их хоботками. Больше того, в юном возрасте девушки в целом намного более развиты, поскольку обладают эмпатией. Но, выполнив свою функцию, они стремительно и безнадежно увядают. А функция состоит в сохранении и приумножении безобразного человечества. К тому же женщины лгут как дышат, это их оборотная сторона.

 

Однажды царевич Сиддхартха имел 4 встречи, которые сделали его Буддой: 1. С больным; 2. Со стариком; 3. С покойником; 4. С философом –аскетом. Все четверо были уродами, особенно философ, потому что именно аскеты потом едва не уморили потом Сиддхартху голодом. Но именно благодаря лицезрению безобразного Будда пришел к первой и главной благородной истине: любая жизнь – это страдание, которое заключено в   природе самой жизни. Каждое желание привязывает нас к экзистенциальным страданиям. Когда эти связи неизбежно, одна за другой, рвутся, становится стократ больней. Одновременно и страдания, и сам мир, и наша самость – все это развёрнутая садомазохистская иллюзия, в которой человек не может ни преуспеть, ни потерпеть поражение. 

 

«Монахи, – обратился Будда к собравшимся, – все пылает. <…> Пылает огнем жажды, огнем злобы, огнем заблуждения. Пылает огнем рождения, старения и смерти…»

 

В данном контексте любой оптимизм, согласно остроумному замечанию французского философа – нигилиста Альберта Карако, сродни эрекции удавленника: «На самом деле мы все уверены только в смерти. Мы живем для смерти, мы любим для смерти и для нее же плодимся и горбатимся, наши труды и дни отныне протекают в тени смерти, а наша дисциплина, наши ценности и проекты все сходятся в одной точке – в смерти. Такова единственная уверенность: смерть, проще говоря, есть смысл любой вещи, и человек, как и народы, как и всё человечество, есть вещь перед лицом смерти», И, далее: «Человек есть метафизическое животное, которое хотело бы вселенную для одного себя, но вселенной об этом не известно, и человек утешается этой неизвестностью, размножая богов, подобных себе. Это позволяет нам жить, снабжая себя пустыми смыслами». 

 

Остаётся сойти с колеса Сансары и больше не рождаться.  Ну. а тем, кто не верит в сказки о реинкарнации, достаточно не передавать эту жизнь другим несчастным существам. «Говоря по правде, мир, населенный Онанистами и Содомитами, был бы счастливее нашего», – приходит к утешительному выводу Карако. Ад никогда не был небытием, он вокруг нас. В свою очередь, идеальный мир являет собой Абсолютное Отсутствие.

 

«Вовсе на свет не родиться – для смертного лучшая доля,

Жгучего солнца лучей слаще не видеть совсем.

Если ж родился, спеши к вожделенным воротам Аида:

Сладко в могиле лежать, чёрной укрывшись землей». 

(Софокл «Эдип –  царь»).

 

Нам не превратить спящих в зрячих они утешаются размножением, без устали поставляя смерти миллиарды новых жертв. Так будет до конца времен, пока собственное уродство не избавит человека от самого себя. Как больной, старик, мертвец и безумный философ спасли Будду из плена экзистенциальной иллюзии.

 

Возвращаясь к Достоевскому: в романе «Бесы» Ставрогин пришёл к старцу Тихону и признался ему в растлении маленькой девочки Матрёны. Однажды квартирная хозяйка высекла несчастную в его присутствии, он увидел её попку и пал. Потом девочка удавилась. Сам Ставрогин чем-то похож на Родиона Раскольникова – тот укокошил мерзкую старушку, а этот изнасиловал девочку и оба они строили из себя этаких Наполеонов. Однако их преступления были смешны именно в силу их ничтожности. Похоже на   попытку маленького ребенка состязаться с художником: сколько дитя ни тужься, все равно выйдет каляка-маляка.

 

  «– Укажите, что всего по-вашему смешнее в листках? [– спросил Ставрогин]

   –  К чему, к чему забота сия о смешном, к чему такая болезнь ваша! – горестно воскликнул Тихон, качая головой.

   –  Ну это пусть, а только вы укажите смешное…

   – Убьёт некрасивость, — прошептал Тихон, опуская глаза.

   –  Некрасивость? какая некрасивость?

   – Преступления. Преступление поистине некрасивое. Преступления, каковы бы они ни были, чем более крови, чем более ужаса, тем они, так сказать, картиннее и внушительнее; но есть преступления поистине стыдные, позорные, мимо всякого оправдания ужасом…»

 

Мир и каждая жизнь в нём – это несчастный случай, история – скверный анекдот. Здесь всё располагает к худшему, поэтому чем хуже, тем лучше. Именно безобразное есть всё подлинно существующее, есть местопребывание истины. Оно и спасёт мир от человека и человека от самого себя. 

 

Пророчествую о том, что в конце времён явятся не четыре пресловутых всадника верхом на разноцветных конях. Вначале придут: Прокажённый; Труп, превратившийся в Жировоск; Обоссанная Бабка в Деменции и Безумный Философ. А вслед за ними, люто и бешено приплясывая, несметные толпы Онанистов и Содомитов. Приятное общество, честное слово! Они принесут уставшему от жизни человечеству оправдание ужасом. И тогда наступит конец.